Силы должны скоро восстановиться. И тогда я… Вернусь к прежней жизни? Ответа у меня не было.

— Я бы посмотрел в окно, Холден, если вы поможете, — сказал я, и он кивнул и подвел меня туда, и я посмотрел на окрестности, по которым так много гулял в детстве. И подумал, что когда я стал взрослым, то вспоминая «дом», я чаще всего представлял себя у окна: как я смотрю в сад на площади Королевы Анны, или на парк в замке. И то, и другое я считал своим домом, да и теперь считаю. И теперь, когда я знаю всю правду об Отце и Реджинальде, оба дома приобрели даже еще большее значение, почти двойственное: как две половинки моего отрочества, две части моего нынешнего я.

— Довольно, Холден, спасибо, — сказал я и дал ему уложить меня в постель.

Я лег и почувствовал вдруг… страшно признаться — «слабость» после такого долгого путешествия: до окна и обратно.

И все-таки я был почти здоров, и от этой мысли я улыбался, пока Холден со странным, мрачным, замкнутым лицом наполнял стакан и готовил компресс.

— Хорошо, что вы уже встаете, сэр, — сказал он, заметив, что я смотрю на него.

— Благодаря вам, Холден, — ответил я.

— И еще мисс Дженни, — напомнил он.

— Конечно.

— Мы оба волновались за вас все это время, сэр. Надежды почти не было.

— Мне только и не хватало — пройти через войны, ассассинов, бешеных евнухов, чтобы в итоге меня прикончил мальчик-стебелёк.

Я усмехнулся. Он кивнул и отрывисто рассмеялся.

— Совершенно верно, сэр, — согласился он. — Горькая ирония.

— Но я жив и еще повоюю, — сказал я, — и, наверное, через неделю мы отсюда уедем: вернемся в Америку и займемся делом.

Он смотрел на меня и кивал.

— Как вам будет угодно, сэр, — сказал он. — Значит, здесь все кончено?

— Да, кончено. Простите, Холден, что последние месяцы выдались такими беспокойными.

— Я просто хотел увидеть, что вы здоровы, сэр, — сказал он и вышел.

Глава 37

28 января 1758 года

Первое, что я услышал сегодня утром, был крик. Крик Дженни. Она вошла в кухню и увидела Холдена, повесившегося на веревке для белья.

Еще до того, как она вбежала ко мне в комнату, я понял — понял, что произошло.

Он оставил записку, но в этом не было необходимости. Он убил себя из-за того, что с ним сделали коптские жрецы. Всё было просто и предсказуемо, и всё-таки не верилось.

Я знаю со времен смерти отца, что состояние оцепенения есть верный признак грядущей душевной боли. Чем более подавленным, потрясенным и оцепеневшим чувствует себя человек, тем дольше и сильнее будет скорбь.

ЧАСТЬ IV

Глава 38

12 января 1774 года

Я пишу это на исходе наполненного событиями вечера, и в голове у меня вертится только один вопрос. Неужели это правда, и… У меня есть сын?

Я не вполне уверен в ответе, но есть свидетельства, и, пожалуй, самое неоспоримое из них — это предчувствие; предчувствие, которое беспрерывно изводит меня, дергает за полы сюртука, словно настойчивый нищий.

Это не единственное бремя, которое я несу, нет. Бывают дни, когда я чувствую, что сгибаюсь в три погибели от воспоминаний, сомнений, раскаяния и горя. Дни, когда я чувствую, что эти призраки никогда не оставят меня в покое.

После того, как мы похоронили Холдена, я отправился в Америку, а Дженни возвратилась в Англию, на площадь Королевы Анны, где и поныне проживает всё в том же неизменном девичестве. Безусловно, она сделалась предметом бесконечных домыслов и сплетен насчет ее долгого отсутствия, и также безусловно ей на это наплевать. Мы переписываемся, но как бы ни хотелось мне сказать, что преодоленные сообща передряги сблизили нас, однако неприкрашенные факты говорят об обратном. Мы стали переписываться, потому что мы оба из рода Кенуэев и понимали, что не должны терять друг друга. Дженни больше не оскорбляла меня, так что в этом смысле, полагаю, наши отношения улучшились, но письма наши были скучными и формальными. Мы и так с ней были людьми, которым страданий и потерь выпало в избытке и хватило бы на добрую дюжину судеб. Что же после этого нам было обсуждать в письмах? Ничего. Вот «ничего» мы и обсуждали.

И в то же время — я оказался прав — я тосковал по Холдену. Я никогда не встречал человека более замечательного, чем Холден, да уже и не встречу. Но даже его стойкости и сильного характера оказалось недостаточно. У него отняли его естество. Он не смог с этим жить, не смог согласиться, и поэтому дождался моего выздоровления и покончил счеты с жизнью.

Я глубоко по нему печалился и, вероятно, всегда буду, и еще я мучился из-за предательства Реджинальда — из-за тех отношений, что у нас с ним когда-то были, и из-за лжи и обмана, на которых была выстроена вся моя жизнь. И мне было горько сознавать, в кого я превратился. Боль в боку так и не прошла до конца — приступ наваливался всегда внезапно — и несмотря на то, что я никак не желал, чтобы мой организм старел, именно это он и делал. В ушах и в носу проклюнулись мелкие пружинистые волосики. Как-то вдруг я стал не таким гибким, как прежде. И хотя в Ордене мое положение было как никогда великолепным, физически я уже был не тот. По возвращении в Америку я нашел в Вирджинии усадьбу, на которой можно было выращивать табак и пшеницу, и объезжая имение верхом, я чувствовал, что постепенно с годами силы мои идут на убыль. Садиться на лошадь и слезать стало труднее, чем раньше. Я не хочу сказать «трудно», просто труднее, потому что я все еще был сильнее, быстрее и ловчее, чем любой человек вдвое моложе меня, и у меня в имении не было ни одного работника, превосходящего меня физически. И все равно… Я уже не был таким же быстрым, сильным и проворным, как когда-то. Возраст заявлял на меня свои права.

В 73-м в Америку возвратился также и Чарльз, и поселился неподалеку, тоже обзаведясь имением всего в полусутках езды, и мы договорились с ним в переписке, что надо бы встретиться и обсудить дела тамплиеров и наметить план, который обеспечит интересы Колониального Обряда. Обсуждали мы в основном тенденцию растущего возмущения, тот факт, что в воздухе летают семена революции, и задавались вопросом, как нам использовать эти настроения, потому что колонисты все сильнее и сильнее тяготились новыми законами, которые проводил в жизнь британский парламент: законом о гербовом сборе, законом о доходе, о компенсации, о таможенной пошлине. Они оказались задавлены налогами и возмущались тем, что их интересы никто не представляет и они не могут выразить свое недовольство.

Среди недовольных был и Джордж Вашингтон. Этот молодой офицер, сопровождавший некогда Брэддока, вышел потом в отставку и получил от властей землю в награду за помощь британцам во время франко-индейской войны. Но за последние годы его предпочтения переменились. Отважный офицер, которым я восхищался за его совестливость — во всяком случае, больше, чем его командиром — был теперь одним из запевал антибританского движения. Несомненно, это произошло потому, что интересы правительства его величества вошли в противоречие с его собственными деловыми притязаниями; на Ассамблее в Вирджинии он выступил с заявлениями, чтобы провести закон, запрещающий импорт товаров из Великобритании. Тот факт, что закон был обречен быть отвергнутым, лишь подлил масла в огонь народного возмущения. «Чаепитие», случившееся в декабре 73-го — то есть практически на днях — стало наивысшей точкой многолетнего — нет, много-десятилетнего — недовольства. Превратив гавань в самую большую чашку чая в мире, колонисты тем самым говорили Британии и всему миру, что они больше не согласны подчиняться несправедливой системе.

Полномасштабное восстание было, несомненно, лишь вопросом времени. Поэтому примерно с тем же энтузиазмом, с каким я обихаживал мои поля или писал Дженни или выбирался по утрам из постели — то есть с очень небольшим — я решил, что Ордену пришло время заняться приготовлениями в связи с грядущей революцией, и созвал совещание.